Эту историю усыновления больше недели активно обсуждает весь российский Интернет. Несколько месяцев, выдвигая одну надуманную причину за другой и не давая на руки никаких официальных документов, опека города Кингисепп отказывала Наталье Туляковой в праве забрать из детского дома девочку Надю. Решение передать ребёнка в семью было принято только вчера, после того, как к ситуации подключились юристы, психологи, представители детских фондов и СМИ. Правмир публикует интервью с мамой и продолжает следить за ситуацией.

Усыновление: истории «розовые» и «страшные»

О принятии в семью ребенка думала давно. Насколько давно, трудно сказать, но, помнится, еще в детстве мечтала найти подкинутого младенца и взять домой, на воспитание. (Смеётся). Повзрослев, почитывала на эту тему все, что случайно попадалось. Позже — стала целенаправленно искать материалы об усыновлении в Интернете.

Вначале встречались сплошь благополучные, «розовые» истории, и я обливалась слезами умиления. Но при этом подсознательно понимала, что в этой теме не может быть все хорошо и счастливо — обратная сторона Луны должна существовать. Однажды наткнулась на тему одного из форумов «страшные истории», и тут пазл сложился.

С этого момента начала усиленно изучать все проблемные моменты, связанные с сиротством, приемом детей в семью, с особенностями деток из страны сиротства, корнями этих особенностей. Прочитала кучу форумских историй, множество книг, в том числе зарубежных авторов, нашла документальное видео.

Надо сказать, что рядовые российские граждане абсолютно не имеют представления, что делает с детьми система детдомов. Это плохо. Пока это все замалчивается, наши детдома никуда не денутся. Бытует мнение, что там как в садике, за детками ухаживают, и им там замечательно. Конечно, с мамой бы лучше, но с очень хорошей, а если такой нет, то и там вполне можно жить.

На самом деле там столько всего шокирующе-горького, что не каждая психика выдержит углубляться в эту тему. Даже при постепенном погружении.

Фото, пять месяцев и один звонок

Еще года три я просто сидела на форумах с уже оформившимся решением принять ребенка. Какого-нибудь, когда-нибудь. Все никак не могла начать, наконец, собирать документы. И тут увидела свою девочку. С перепуганным взглядом, болячками на лице, смешную и жалкую.

В среде усыновителей это, кажется, называется, «ёканьем». Над этим явлением я всегда посмеивалась, считала детским и наивным, однако теперь пришлось испытать его самой. Это был не восторг и прыганье до потолка, а какое-то спокойное уверенное чувство, что вот она, есть. Что это тот ребенок, который может влиться в нашу семью.

Еще года три я просто сидела на форумах с уже оформившимся решением принять ребенка. Какого-нибудь, когда-нибудь. Все никак не могла начать, наконец, собирать документы. И тут увидела свою девочку. С перепуганным взглядом, болячками на лице, смешную и жалкую.

В среде усыновителей это, кажется, называется, «ёканьем». Над этим явлением я всегда посмеивалась, считала детским и наивным, однако теперь пришлось испытать его самой. Это был не восторг и прыганье до потолка, а какое-то спокойное уверенное чувство, что вот она, есть. Что это тот ребенок, который может влиться в нашу семью.

Документы пошла собирать сразу, но процесс затянулся на пять месяцев. Проблема была в маленьком жилье и справке о доходах, поскольку я работала сама на себя как индивидуальный предприниматель.

Уже позднее я поняла, что ни жилье, ни проблемы со справкой не могли быть препятствием, но тогда еще не разбиралась во всех тонкостях законов об устройстве детей в семью. Дойдя до отчаяния, обратилась в прокуратуру. Оттуда при мне позвонили в опеку, и все проблемы тут же разрешились.

«Девочка почти здорова… с инвалидностью»

Все эти пять месяцев я периодически звонила региональному оператору, спрашивая о девочке. Информацию выдавали скудно, но мне просто хотелось услышать подтверждение, что моя девочка есть на самом деле, и вообще, хотелось слышать о ней. Все пять месяцев оператор говорила, что состояние здоровья хорошее, вторая группа, (при комплексной оценке здоровья детей принято разделять на пять групп. Вторую группу составляют дети здоровые, но «имеющие „риск“ формирования хронических заболеваний». Прим. ред.) что есть анемия, недостаток веса и небольшое перинатальное поражение центральной нервной системы, которое и своерожденным ставят практически всем подряд.

Наконец наступил долгожданный день: заключение о возможности быть кандидатом в приемные родители на руках! Звоню оператору, чтобы договориться о приезде, и в ответ слышу, что у ребенка… инвалидность. (Подобные расхождения могут возникнуть из-за того, что оператор располагает сведениями о ребёнке по материалам последней диспансеризации. В случае, если она была давно, состояние ребёнка может отличаться от сведений оператора как в положительную, так и в отрицательную сторону — прим. ред.).

Мое шоковое состояние трудно было передать. Я совершенно не готовилась и не хотела брать ребенка-инвалида. В этот же момент позвонил священник, мой духовник — он как раз подъехал к дому и хотел передать некую сумму денег, собранную приходом мне на дорогу.

Первая встреча

Поразмыслив, решила все-таки ехать (а дорога была неблизкая — две с половиной тысячи километров). На месте достаточно быстро получила направление у регионального оператора. Но это была пятница.

В Дом Ребенка я попала только в понедельник. Пришла к восьми утра, было ещё темно, но дети не спали — у них подъем в шесть (бедняги). Зашла в группу в довольно стрессовом состоянии, перед глазами все прыгало, и встала столбом.

В группе было две комнаты — спальня и игровая. В игровой за заборчиком находились дети. Именно «находились» — не играли, а как-то бестолково бродили: кто-то лежал на полу, кто-то сосал палец, раскачиваясь из стороны в сторону.

Свою девочку я не узнала. В реале это был более мелкий, синий и тощий ребёнок, чем я представляла. На фото у нее проявлялся румянец, это я позже отметила еще не раз, а в реальности это было нечто синее, тощее, с соплями. Сопли впечатлили особенно — таких я ни до, ни после у детей не видела. Хотя в Доме Ребёнка всех каждый день пролечивали физиоаппаратом.

Видя мою растерянность, врач сам подошел, вынул моего кутенка и сунул мне в руки. Потом проводил нас в соседнюю комнату и деликатно растворился.

Эйфории не было. Было чувство глубокой удовлетворенности — как будто внутри заполнилась некая пустота: наконец-то!

«От неё дважды отказывались даже иностранцы»

Девочка была инертна, не смотрела в глаза, не реагировала на взрослых, не выделяла кого-то из них, не пыталась общаться со взрослыми и детьми. Не понимала ни единого слова из обращенной речи, в том числе и свое имя, не ходила и говорила только звук «ааа». Дочке было два года.

Встречаясь с дочкой в Доме Ребёнка, я активно пыталась вывести её на контакт. Но единственное, чего добилась — при очередной встрече, когда я спросила «где крокодил», она поползла к игрушечному крокодилу. В другой раз она произнесла «па», и однажды показала, как машут крыльями бабочки. Всё это было сделано после сотен повторённых просьб и так мимолетно, что я даже не поняла — случайно или, правда, отреагировала. Однако когда я пришла на третий день, моя крошка меня узнала. Замахала руками и заулыбалась, чем поразила персонал.

Главврач и невролог Дома Ребенка активно отговаривали меня брать эту «бесперспективную». Мне говорили: от нее очень много отказов. Даже разные иностранцы дважды приезжали знакомиться и отказались, испугавшись ее состояния, несмотря на развитые, не в пример нашим, иностранные возможности реабилитации деток с особенностями в развитии. Я очень мучилась, не зная: написать отказ или решиться подписать согласие на такое чудо.

Как-то утром позвонил восьмилетний сын и сказал, что плакал ночью. Я очень удивилась и встревожилась — ведь раньше такого не было. Оказалось, ему приснилась наша девочка, «его Аня», как он выразился, и во сне со слезами сказала, что очень хочет домой, а ее никто не берет. С сыном, к слову, мы обсуждали все на детском уровне, и про то, что от дочки много отказов, а тем более про состояние её здоровья не говорили даже близко.

Одним словом, написать отказ у меня просто не поднялась рука, и под неодобрение главврача дома ребенка я подписала согласие. А вот опека там оказалась просто чудесная — документы мне оформили за два дня; с ними мы общаемся до сих пор.

Дома

Дорога в поезде была крайне тяжелой. Девочка вопила беспрерывно, ничего не ела и с трудом отвлекалась на кучу игрушек, что я купила в дорогу. Домой мы обе попали измочаленные донельзя.

Первые дни помогала моя мама, потом она уехала. В эти первые дни дочь дала мне выдохнуть. Она находилась в каком-то состоянии анабиоза: сидела, куда посадишь, почти не кричала, ничем не интересовалась. Как заколдованная принцесса.

Чуть позже начала отходить — и пошло-поехало. Дочь часами качалась с вытьем, сосала пальцы, грызла их, билась головой о стены, расцарапывала в кровь лицо, пыталась выковырять глаза, щипала себя и меня до синяков. Кричала так, что синела, теряла голос, прерывалось дыхание, пару раз случались судороги.

Успокоить её нельзя было ничем. На ручках сидеть она не хотела, объятий, которыми мамы обычно утешают своих деток, не признавала, напряжена была настолько, что если сидящую, поднимешь — поза не менялась. Дико боялась буквально всего — открытого крана, включенного чайника, микроволновки, проехавшего трактора за окном. На все это начиналась жуткая истерика, причем без предвестников — сразу с высокой ноты. Так же реагировала на попытки вытереть нос или слезки, заколоть волосы заколкой.

Из диагнозов стояло ДЦП, грубая задержка психоречевого развития и по мелочи сопутствующих. Мне сказали, что олигофрению и аутизм ей не ставят лишь потому, что нет трех лет, то есть позже обязательно выставят. Думаю, так бы и сделали… Не успели.

Ариана год спустя

Завершается первый год нашей совместной жизни. Сын открылся мне еще с одной стороны — как нежно любящий старший брат. Они настолько органично друг с другом ужились, что мне удивительно.

Дочь теперь стала совсем другой — как подменили. Постепенно стала оттаивать, прижиматься, эмоционально реагировать, понимать речь, и превратилась в мамину дочку, особенностей которой, кроме узких специалистов, уже никто не замечает. Очень любит «буль-буль», я уж и забыла, как она устраивала истерики, стоило лишь открыть кран.

Понимает все. Помогает по дому — собирает игрушки, чистюлька: если где увидит мусор — непременно унесет в мусорное ведро. Любознательная, ласковая болтушка. Говорит ооочень много слов, даже такие трудные, как «кровать», «ободок», «давай», «трактор», но пока по отдельности.

Правильно собирает пирамидку, сортирует карточки по цвету и размеру и предметы по типу (форма, цвет, посуда, животные, цветы), складывает мозаику, правильно собирает сортеры. Знает около ста пятидесяти животных и птиц, буквы алфавита. Заплетаем косички и получаем друг от друга удовольствие. Общительная, контактная, веселая, очаровательная барышня. Кто видел эти превращения, иначе как чудом не называют.

Про аутизм никто даже и слушать не хочет. Про ДЦП на словах врачи говорят, что его нет, но в документах пока на всякий случай пишут — как это часто бывает, перестраховываются. Обещают снять диагноз к четырём годам. ЗПР тоже ставят, но говорят, скоро снимут совсем. От возрастной нормы дочка сейчас отстает примерно на год — а в два года развитие было на шесть месяцев.

Близкие и друзья теперь один за другим признаются, в каком шоке были вначале, когда увидели Ариану, и пребывали в этом шоке долго. И удивляются, как она изменилась, ожила, превратилась из неведомо чего в лучистого, нормального ребенка.

Девочка из Интернета

Сразу же, как забрала Ариану, я начала вести тему-дневник на форуме Littleone. Советы и поддержка приемных родителей очень помогали.

Однажды мне в личную почту написала девушка. Она рассказала, что неравнодушна к одной девочке (без имен, ссылок и фотографий), но побаивается диагнозов, которые ставят ребёнку, и очень мучается вопросом: забрать его из детдома или нет. Поскольку девушка работала волонтёром, то описывала девочку подробно. Я тогда постаралась ее подбодрить и на словах по возможности помочь, а у самой подспудно мелькнула мысль: я бы такую девочку забрала. Впрочем, переписка была недолгой, и вскоре я о ней забыла.

Наша совместная с первой дочкой жизнь близилась к годовалому сроку, и тут на форуме появилась тема «Дети дождя». Пиарили девочку пяти лет, которая мне сразу показалась как бы не чужой, своей, и очень понравилась. Я стала следить за темой и все чаще думала о девочке, даже стала сама распространять информацию о ней, в надежде, что найдется мама. Так продолжалось, пока я не поняла: теперь этот ребёнок всегда мысленно будет со мной, я буду за нее переживать.

Решение было быстрым, но обдуманным. Как только я сообщила о нём в теме, вновь отозвалась моя прежняя собеседница. Оказывается, она имела в виду именно эту девчушку, и очень радовалась тому, что забрать ребёнка захотела именно я.

Страхов было немерено, и не на пустом месте. Женщина без мужа, имеющая на руках восьмилетнего сына и приемную дочь с инвалидностью, которая еще не полностью оправилась от проблем, связанных с прежней сиротской жизнью, планирует взять еще одну девочку с тяжелой инвалидностью — ситуация, не самая благоприятная с точки зрения здравого смысла и отечественной опеки. Но, взвесив все «за» и «против», я поняла, что тяжелее будет оставить малышку там — я вся изведусь, и детям достанется мама в хронической депрессии и мыслях о далекой девочке.

За неделю обновила документы, сняла жилье побольше, уладила текущие дела и полетела за тысячи километров. За дочерью.

Под опекой опеки

Опека находится в одном небольшом городе, — Кингисепп, детский дом в соседнем Ивангороде — неподалеку от границы с Эстонией. Направление выдали сразу, без промедления. Приняли документы, вот только забрали почему-то не копии, а оригиналы, и никаких подтверждений о принятии моего пакета на руки мне не дали. Тут бы мне насторожиться, но ведь, когда за ребенком бежишь-летишь, разве такие вещи замечаешь, особенно если с сюрпризами чиновников ранее не сталкивался? Это была первая странность в нашем сериале.

В тот же день поехала на встречу с девочкой. Ехала и сама себе удивлялась: каким надо быть извращенцем, чтобы чувствовать такое счастье, засовывая голову в такие сложности будущей жизни.

Первое впечатление было не отталкивающим, но при этом жутким. Хотя я постаралась не подать виду, так как на наше «общение» с большим любопытством смотрели соцпедагог и директор детдома.

Девочка Надя, хрупкая, запуганная и с явными проблемами по здоровью, глаза в кучу, губки попкой, ходила по кругу, сделав одну руку уточкой на уровне груди, а в другой держа музыкальную игрушку. Молча.

Потом, перебивая друг друга, директор и соцпедагог рассказывали мне, что Надя не понимает речь, что она вообще — ребенок-овощ, без перспектив на какое бы то ни было развитие.

Немного подыгрывая, с деланным ужасом я переспросила: «Что, правда, ни одного слова не понимает? Совсем-совсем?» Они хором ответили: «Да, совсем ни одного». И тут я как бы случайно позвала: «Надяяя, иди сюда!» Девочка тут же развернулась, и пошлепала из другого угла комнаты.

В этот момент я испытывала к ней огромную жалость, ужас от того, что ей преподнесла судьба, голова у меня кружилась, хотя внешне я пыталась казаться спокойной и установить контакт с ребёнком. В присутствии директора детдома это оказалось невозможным, зато потом, наедине, малышка залезла ко мне на коленки, улыбалась, внимательно и грустно, миг-другой смотрела в глаза и недоверчиво отворачивалась.

Слова директора и соцпедагога меня совершенно не напугали — художественное чтение диагнозов я уже проходила с Арианой. В мыслях была только Надя — я понимала, что мне предстоит принять решение.

Страшно было так — аж тошнило, спать не могла категорически. Думала о детях, о том, что Надя-то вроде в мои руки вписывается, а вот как вписать её в уже имеющуюся компанию детей? Но и представить, что уеду и оставлю её в детдоме, тоже не получалось.

Вторая дочь

В ее группе было шесть человек, все дети одного года, даунятки, и только Надя с другим диагнозом. Она не раскачивается, но ходит кругами, подкусив нижнюю губу, сгорбившись и сделав одну из кистей руки уточкой на уровне груди. Ходьба эта довольно нервного характера — когда смотришь на неё, хочется почесаться.

Речь она немного понимает, но редко исполняет просимое, такое впечатление, что идти на контакт с окружающими просто не хочет. От меня она упорно отворачивалась — в ответ я так же упорно разворачивала ее к себе и навязывала общение. И ей это точно нравилось, судя по слабой улыбке.

На второй день я пришла с утра. Играли с Надюшкой два часа — в комнате, потом на улице. Весь первый час она ходила кругами под звуки прижатой к груди музыкальной игрушки и на все попытки вмешаться отвечала явным недовольством. Под конец удалось пообщаться с помощью музыкальной куклы, которую сама она включить не могла: девочка подходила с игрушкой ко мне и вставала молча — я включала, а заодно успевала погладить по голове, поцеловать и иногда на секунду затащить на колени.

Когда собирались на улицу, Надюшка устроила истерику из-за сломанного замка куртки: видимо, подумала, что прогулка отменяется. На улице я ей дала свободу, чтобы понять, чем она хочет поиграть. Там очень большой двор, богато и разнообразно оборудованный (в детдоме вообще умопомрачительное количество игрушек), она же прилипла к забору и пыталась просочиться через дырочку. Так и обошли весь двор, пока не уперлись в стену.

Потом малышка вдруг пошла на контакт, даже смотрела в глаза и смеялась. В группе вцепилась, обняв за шею, вскарабкалась на колени, обхватила меня руками и ногами. Но прощание обошлось без истерик, так как удалось убедить девочку пойти покушать.

Надя понимает речь, самые простые фразы уж точно, но чаще всего предпочитает делать вид, что нет. Одевается, кушает сама и неплохо, в глаза иногда смотрит. Смеяться она умеет, но жутковато — это больше похоже на хрипловатое короткое карканье. Тем не менее, эмоции у ребёнка есть, мимика хоть и стёртая, но тоже присутствует.

Когда Надя улыбается, обычному человеку почти не заметно: то, что для другого ребёнка — обычное выражение лица, для нее — уже улыбка; обычно нижняя губа у неё поджата. Чуть-чуть выглянув из своей норки на контакт с другим человеком, Надя обычно тут же уходит в себя.

Но вот на улице мы баловались с ней практически как с обычным ребенком: я раскрывала руки к ней навстречу, а она бежала в них, я же ловила и щекотала губами ей щеки, она веселилась и явно просила повторить — жестами.

А как она поправляет ручки-ножки пупсу и укутывает его одеялком! Когда же дети отбирают у неё игрушку, она только тянет её к себе и сопротивляется несильно, даже не пытается никого стукнуть. Поэтому игрушки у неё отбирают часто, а она только плачет. Пока мы были с ней, все время очень хотелось назвать «доча», иной раз слово уже было на языке, но я глотала, сдерживала себя.

Общее впечатление от девочки: хрупкая, потерянная, несчастная, напуганная, не желающая отвечать миру на его отношение к ней, просто в ответ ушедшая в раковину. Но это лирика, если же говорить о медицине, там, без сомнения, есть органические нарушения.

«Увезёте в глухую провинцию…»

На четвертый день я подписала согласие. В детдоме были не просто удивлены, а шокированы. Директор сказала: «Не понимаю — чего у себя-то не искать-то? Зачем мотаться в такую даль, что за одной, что за другой? Своих что ли инвалидов мало? Идея-фикс у Вас эта Надя?» И вот как ей объяснить, что детей разных много, но моих — пока трое, и что это — мои.

Ещё директор детдома говорила мне, что сама три ночи не спала. А потом обвинила меня во вранье, в том, что не смотрю ей в глаза (в таком меня обвинили, честно говоря, в первый раз в жизни). Как выяснилось, под враньем подразумевалось то, что сотрудники давали о Наде противоречивую информацию, а я имела неосторожность вслух удивиться.

Документы на ребенка мне пообещали сделать лишь через две недели, не раньше. Перед этим усиленно пытались напугать диагнозами и устрашали, как только могли. Выражали сомнение, что в нашем городе (который больше Ивангорода, где сейчас живет девочка, в шесть раз!), имеются необходимые специалисты, чтобы заниматься таким ребенком, и еще высказали пожелание, чтобы я представила им документы и доказательства. Мол, увезете в глухую провинцию, и пропадет ребенок, а мы и проконтролировать не сможем — далеко ведь.

Поскольку опека с документами явно не торопилась, а дома остались дети (особенно младшая дочь, совсем недавно понявшая, что у нее есть мама), я решила ехать домой.

«Случаются же недоразумения, как с Вами…»

По закону согласие или отказ в праве быть опекуном детдом должен выдать максимум за пятнадцать дней. Каждый день был просто мучителен, я считала минуты. Но увы, забрать Надю оказалось делом не из простых.

Через две недели была готова лишь медицина. По истечении положенного срока по телефону мне сообщили, что, поскольку директор детдома категорически против передачи ребенка в семью и написала об этом заявление, будет собран опекунский совет.

Решение собрать подобный совет было, мягко говоря, странным — тем более, что сроки уже вышли, а согласие директора детдома требуется у нас не на опеку, а только на усыновление. Это была уже не первая странность, но дальше их последовал целый водопад.

Я начала обзванивать всех, к кому можно было обратиться по данной проблеме.

Регоператор сказала, что директору и опеке она доверяет, и если они что решили -значит, на то есть основания, в том числе и для заявления, принятого без даты.

Позвонила директору, спросила: если я приеду (имея в виду себя и Ариану, так как, судя по всему, висеть нам там долго), пустят ли общаться с Надей (ведь десять дней с момента, как я получила направление, истекли, а на знакомство с ребёнком отводится десять дней). Директор ответила, что она не против гостей, хотя часто и волонтеры ведут себя незаконно, пиаря детей и распространяя информацию, в результате чего случаются такие вот неприятные недоразумения, как со мной. И вообще, мол, Надю надо, видимо, готовить в ПНИ. Что я очень добрая, но девочка не подлежит устройству в семью, где уже есть двое детей, один из которых с проблемами. (Группа Нади с пятью даунятами, по-видимому, казалась ей более подходящей, и «в интересах ребенка»).

Из этого разговора я сделала вывод, что если не постараюсь вызволить ребёнка из детдома как можно быстрее, его с тем же ускорением отправят в «собес».

После настойчивых расспросов, когда же будет собран опекунский совет, мне ответили, что это может занять и месяц, и два, и три… Такое заявление меня шокировало, и я решила лететь и решать этот вопрос на месте, а заодно подала жалобу в прокуратуру и отправила в опеку новое заявление — теперь уже с датой, с росписью под входящий номер и с требованием рассмотреть прежнее.

Когда в кингисеппской опеке поняли, что игнорировать этот документ не смогут, в опеку моего города задним числом был оформлен запрос на обследование жилья. Особенно беспокоила чиновников строчка в прежнем заключении, которая гласила: «может являться опекуном ребенка с незначительными нарушениями здоровья». Согласие же моё было подписано на ребенка-инвалида. (То, что согласие заполняется со слов, не озаботило никого, как и то, что первую дочь я без проблем оформила с тем же разночтением в документах).

Дальше начались звонки в нашу опеку с обвинениями, что вот-де, почему вы не провели обследование. Слава Богу, у меня остались билеты, подтверждающие, что в указанные даты я была в поездке, а без меня обследовать жильё не могли.

Галопом по стране

Во вторую поездку я решила взять с собой Ариану, так как не хотела оставлять ее надолго без мамы. Путешествовали мы в два этапа. В Москве посетили двух психологов и юриста. Проект «Близкие люди» фонда «Волонтеры в помощь детям сиротам» дал нам бумагу, подтверждающую, что они готовы нас поддерживать и содействовать как в лечении, так и в психолого-педагогической поддержке.

Потом я приехала в опеку в надежде, что дадут хоть какие-то официальные отписки и уточнят сроки. Рада была получить и официальный отказ, так как с ним можно было бы идти в прокуратуру. Но не дали даже отказа.

Вместо него в опеке мне выдали заявление директора, с обвинением — якобы я сказала: чтобы вылечить Надю, достаточно любви. В документе также говорилось, что у меня недостаточно опыта в общении со сложными по здоровью детьми. Что ж, Ариана со всеми её обследованиями и поездками по всевозможным докторам, видимо, не в счет. Кроме того, в детдоме посчитали, что у нас с Надей не состоялся «контакт». Очевидно, под «контактом» мы имеем в виду что-то совершенно разное.

(Хотя надо признаться, что с самого начала у меня не было цели сразу устанавливать крепкий контакт с девочкой. Я попробовала, увидела, что это возможно в принципе, что она способна взаимодействовать, реагировать на тепло, но при этом мне было важно, чтобы тогда между нами не возникло привязанности, хотелось подождать, пока ребёнок окажется дома. Сейчас, хочешь — не хочешь, отношения между нами уже начали формироваться. В последний раз Надюшку отдирали от меня с истерикой, нельзя было до этого доводить. Мне кажется, это издевательство над ребёнком, тем более, с таким состоянием психики…)

Еще сообщили новость. Опека девочки отправила запрос нашей опеке, с просьбой уточнить возможность принять в семью не просто ребенка, а больного ребенка. Наша не может сделать повторное обследование жилья, так я тут, а не там, а там нужны мои подписи.

После получения результатов еще одного бессмысленного обследования жилья обещают назначить опекунский совет. А может, и еще пару запросиков сделать или пяток-другой, по очереди, конечно, один за другим. И по каждому — опекунский совет. Красотааааа! На вопрос, как же я с малыхой должна мотаться туда-сюда, мне ласково ответили: «Опять Вы без звонка и согласования приехали, вот и результат».

Опять Надя

Единственным положительным моментом было — выдали направление, по которому я могла продолжать общение с Надей. Теперь она вела себя иначе, нежели в мой первый приезд, причём иным было не отношение ко мне, а поведение в целом. Девочка не ходила по кругу «глаза в кучу», а интересовалась игрушками, можно было с ней общаться, заниматься чем-то. Стало понятно, что она очень много «разговаривает» на своем языке, это меня очень порадовало.

Дальше мне позволили присутствовать при кормлении детей в группе. Правда, деток это несколько дезорганизовало: все пытались забраться на руки, на колени, кто-то карабкался сзади на спину. Мою девочку сталкивали, и она замирала рядом с горестным личиком. Но воспитательница взяла бразды правления в свои руки и быстро восстановила порядок.

После полдника мы отправились в игровую комнату. Я задержалась в фойе, а Надюшка толкала меня и тащила за руку, потому что знала уже, куда мы идем.

В игровой была наряжена елка. Моя малышка решила украсить её по-своему, мы вместе водружали туда воздушные шарики, мягкие игрушки, карету с куклой, туфельку и детали от конструктора, пока совсем ничего не осталось. Все это падало, и детка снова и снова упорно пыталась приспособить «украшения» между веток.

Конечно, неврологические проблемы у неё видны невооруженным глазом. Ну, значит, такое оно, мое нынешнее чудо. Это как с болезнью близкого: хотелось бы, чтобы был здоров, а свалилось что-то фатальное, вроде рака. Чувствуешь и отчаяние, и желание поддержать по возможности, и страх, ужас, но деться уже от всего этого некуда. Надо с этим жить и справляться. В конце концов, творил же Доман чудеса с такими детьми. Я не Доман, но буду делать все возможное. (Имеется в виду американский нейрофизиолог Гленн Доман — прим. ред.)

Когда пришло время прощаться, в группу я увела Надю без проблем, а вот давать мне уйти она явно не собиралась. Стоило мне присесть на корточки, как она очутилась на коленях, обхватила шею руками, прижалась и не хотела слезать. Тогда воспитательница отодрала девочку и унесла на горшок. Истерика была нешуточная. Бедная моя девочка!

На следующий день при прощании она уже не цеплялась за меня как за последнюю надежду, а стояла на пороге группы и долгим-долгим грустным взглядом смотрела, как я одеваюсь.

Пропадающие бумаги и исчезающие диагнозы

И мне опять пришлось уехать в свой город. Нужно было сделать этот нелепый осмотр жилищных условий и собирать вновь затребованные документы. Ещё пора было готовить отчет, как приемного родителя первой дочери. Опаздывать было нельзя, я привыкла законы соблюдать, поэтому, наверное, так возмущенно восприняла произвол опеки.

Между тем, к ситуации уже начали подключаться волонтеры, юристы и приемные родители, столкнувшиеся с незаконными действиями органов опек.

Перед отъездом был организован так называемый «экстренный опекунский совет». Зачем меня на него пригласили, я так и не поняла, так как на само заседание не пустили. Позвали только к концу, чтобы огласить решение, и бумагу с ответом тоже не дали.

Пообещали выслать почтой, через одиннадцать дней. По факту выслали через две недели, и то после многих звонков возмущенной общественности и официальных лиц.

Всё это время я просила и требовала дать хоть какой-то письменный официальный ответ по форме. Хотя бы отказ в установлении опеки, но увы, чиновники у нас ответы давать не привыкли… И отвечать за свои действия, похоже, тоже. Между тем, все затребованные ими документы были за три дня собраны и посланы. Вероятно, в Кингисенппе не теряли надежды, что я просто устану и брошу всё.

После опекунского совета присутствовавший на нём психолог вышла, и тут же в коридоре завела довольно стандартный разговор, в очередной раз пытаясь отговорить меня от затеи брать Надю. Среди прочего, в ответ на моё «я понимаю, что девочка уже не выздоровеет и не станет совершенно обычным ребенком», она выдала очень странную фразу «может, она и выздоровеет, отчего же». Услышав это, я вспомнила ещё и выражение директора опекунского совета, что Надино состояние — это не «болезнь», а именно «состояние».

Кроме того, ещё в мой первый приезд, читая диагнозы ребёнка, директор делала особый упор на «аутизм». С меня даже затребовали бумаги, что в нашем городе есть центры и специалисты по этому профилю. Медкарту в руки так и не дали, а позже аутизм почему-то оказался «аутичными чертами» и в речах персонала совершенно отошел на второй план — после тяжелой УО (умственная отсталость — прим. ред.), психиатрии и агрессии, которой при общении я абсолютно не заметила, как ни напрягалась.

По приезду домой я почти неделю чувствовала вялость и апатию, мне казалось, что время остановилось, ничего не радовало, не могла себя заставить что-то делать. С трудом выполняла самую необходимую работу. Потом начала отходить и вовлекаться в процесс борьбы. Благо, уже было множество людей, готовых бороться вместе со мной, с жаром и не жалея сил и времени. Даже и не знаю, как их благодарить.

Надеясь до последнего оформить документы и забрать девочку домой по-хорошему, вежливо и мирно, я решила дождаться решения опекунского совета, который был назначен на тридцатое декабря.

Когда же он не случился даже десятого января, наша опека стала звонить в Кингисепп и требовать решения. В ответ понеслось знакомое: «А Вы знаете, что ребенок ооочень тяжелый, овощ, лежачий, ей спецкровать надо, и дорогу (пять часов в самолете) она не переживет».

Пришлось показывать перепуганным сотрудникам видео на телефоне, где играла и быстро бегала милая, нежная, очаровательная девочка.

В понедельник мне на мобильный позвонил мужчина из министерства образования и приятным голосом спросил, как продвигается наше дело. Я ответила, что никак. Он сказал, что они следят за ситуацией, и просил держать его в курсе событий и новостей. Через пятнадцать минут позвонили из опеки ребенка и сказали, что в четверг будет опекунский совет.

Чуть позже был ещё звонок от людей, связанных с министерством. Они сообщили, что решение принято, просто мне его пока не озвучили, и что в четверг будет уже не просто совет, а документы на передачу девочки в семью